Лето ощущается под кожей. Горячий воздух душит с первых лучей солнца,улицы раскаляются до бела к вечеру.. Каждый день начинается с твоего смеха вот уже семь месяцев и заканчивается тихим посапыванием на моих руках после громко крика. и не запоминается толком ничего, кроме твоего первого разорванного и сердитого ма-ма. Я держу тебя за руку и ты смеешься делая первые, легкие как воздух шаги. Это время, время от последнего дня в больнице и до твоих семидесяти см роста пролетело настолько быстро,что я уже почти не помню ночей без сна,плач, волнение и страх которые охватывали каждый раз, когда брала тебя на руки,когда слушала как ты дышишь, когда снег падал на капюшон коляски и мороз забирался под пуховики... Во мне не осталось ничего кроме любви. Любви ко всему что у меня есть. С появлением тебя в моей жизни, все наконец-таки нашло свое место, все наконец-таки хорошо. и спасибо Богу,за то,что у меня есть возможность быть для тебя всегда.
ни о чем не жалей, ни о ком никогда не плачь. и – особенно – если кто-то из этих – я. раз болезнь прогрессирует, значит, найдется врач, не найдется врача – очевидно, найдется яд. не скорби о потерянном: память течет рекой, но она не заменит участия и руки. … я надеюсь, что беды случаются не с тобой. береги себя береги себя береги / Наташа Нечаянная
the one &; Долго молчала, а потом шёпотом: "Всегда есть один такой человек. Не важно сколько прошло времени или как плохо он с тобой обращался, если он скажет, что любит, ты ответишь, что тоже."
Сколько ни будь с другими Да ни дразни судьбу - Вот оно - твое имя, Словно клеймо на лбу.
Соловей мой, звоночек детский, дитя-конорейка. ...На Иранском нагорье, где-то между Кабулом и Кандагаром В пыльном кишлаке спит восьмилетняя хазарейка, Самая смуглая, самая смелая девочка Гара.
Гаре снится верблюд, на котором она плывёт. И что каждый встреченный камышовый кот не пуглив, игрив. А вдали начинает виднеться город, уже вот-вот Вплывёт она в пыльный, людской-людской Мазари-Шариф.
Там есть лавочки сахарных ват, там пуштуны с ножами, Там прекрасные девы свои облачают фигурки В расписные, расшитые шелковой нитью пинджаби, Что прячут они под черствою серою буркой.
Гара вскакивает в предрассветную серую тень. Обувает пару гуманитарных своих кроссовок. У неё впереди с ними долгий, жаркий, тяжелый день Под справедливым палящим солнцем афганских сопок.
А отец...Что отец? Он угрюмый седой вдовец, Пять детей схоронил, костенея в левой руке да утратив речь. Счастье здесь измеряется в штуках каракулевых овец. У отца их восемь и дело Гары - пасти их, стричь Да от шакалов горных еще беречь.
Улыбка и к вечеру не покидает девичьих скул. Хоть и ноги её черны, в пыли голова, Гара молится каждый вечер под горный гул, Сухими губами очерчивая слова: "Милый Аллах, мне не ведомо почему Ты дал мне и крышу над головой, и отца, и сил. И даже овец наших не скосил в том году под чуму. И не высушил наших слив, и сберёг кизил. И из всех девчонок едва ли я не счастливей всех. И едва ли владенья твои мне дано обойти ногами. Милый Аллах, спасибо за день, за смех, За отца и за скупщиков шерсти по сто пятьдесят афгани. Я обласкана этой Любовью Твоей сполна. Этой щедростью, этой горной твоей водицей".
Гара в саманной комнатке спит одна. Ничего эта девочка никогда уже не убоится.
И звенят потемневшие медяки, когда их накрывает твоя рука. Твое море придумали моряки, моряков ты придумал сам. Ты придумал им город, и ночь таверн, ты им создал причалы, пригнал прибой, моряки танцевали, а ты им пел. Тишина, переполненная тобой, помогала не прятаться, не дрожать, помогала идти - нет, бежать вперед, и из сердца такая лилась жара, что растекся лед. Лед струился из горла, бежал во тьму, так рождаются реки и лунный свет. И река укрывала твою корму, берегла от бед. Ты был шхуной, был морем и был луной, моряки нарекали тебя "Оген", этот мир, он был твой, абсолютно твой. А ты был никем.
Там, где вены, струились потоки рек, где глаза - там раскинулась гладь озер, а потом ты у времени отнял век да возвел костел и рассыпал по пристани медяки, чтобы их собирала твоя рука. Тебе имя придумали моряки. Моряков ты придумал сам.
голосуешь на автотрассе, мимо мчатся фургоны хиппи, все вокруг говорят: "опасен твой попутчик небесноликий, не к добру ты с таким связался". отвечаешь им: "не ворчите, он всего лишь знакомый с Марса - неуклюжий подзвездный читер. мы с ним ловим и не попутку: ждем, чтоб НЛО приземлилось рядом. идиотские предрассудки, будто в космосе есть порядок. тут не сходится часто время, ждали в семь, а летит в ноль-восемь. мой космический друг уверен, нас куда-нибудь, но подбросят. он жует леденец с ментолом, заявляя: "какая гадость! это жжется, как будто кола! а еще у тебя осталось?" залезаем с ним по ступенькам - что за лестница! из веревок! оглянуться на трассу сверху с высоты четырехметровой. может, плюнуть на автостраду. я могу себе всё позволить. здесь нельзя разве только падать - приземляться уж очень больно. друг смеется и что-то шепчет, его волосы треплет ветер. разве было когда-то легче быть свободным на этом свете? завалиться ничком у люка, представляя объём вселенной. протянуть незнакомцу руку, как знакомому супермену, и сказать невпопад, но твердо: "этот мир, он теперь наш общий, мы продвинуты и свободны. подвезите, товарищ гонщик." все таксисты - народ приятный, и неважно, с Земли иль с Марса. может, даже с кометы Хартли /ну, куда там забросит атлас/. нам кивают: "ну что ж, в дорогу!", и к кабине идут пилоты. друг до самой души растроган: "может, вам заплатить хоть что-то?". пожимают плечами: "глупость. не такая уж и заслуга." небо режет стеклянной лупой, облака - белоснежный флюгер. мой попутчик - рюкзак, толстовка, книги Брэдбери, чай и небо, расшнурованные кроссовки: разноцветный комок гипербол. вот такой и свалился сверху: желтоглазый и бледнолицый. в голове нет настроек - эхо и космические частицы. ну куда ему было деться? автостопом и вдоль галактик. без противных и нудных лекций, без ненужных и лишних акций и без прочей подобной чуши (в этом мире её хватает). забираемся в космос глубже. что же дальше? пока не знаю. я попался ему случайно — шел на отдых из универа, представляя, как ставлю чайник и читаю роман Жюль Верна. слово за слово, заболтались, /все совсем до смешного просто/, как-то вскользь обошли детали и отправились вместе в космос. по дороге купили кофе, слишком терпкий и горьковатый. мой знакомый же в нем - не профи: перепутал ристретто с латте. кофе вылили у дороги /благо, баков вокруг хватало/, поклялись закупиться грогом и отправиться к лунным скалам. ждали пару часов свой транспорт и теперь вот летим куда-то. вместо грога - бутылка кваса и стакан лимонада с мятой. за стеклом - Млечный Путь и звёзды, до луны еще парсек с лишним, я вдыхаю холодный воздух и листаю страницы книжки. друг мне шепчет: "вот так и этак, здесь написано про такое, куда надо искать билеты и садиться в дрожащий поезд, что уходит с вокзала в девять, разрывая гудками утро. что теперь мне прикажешь делать?". вывод сделан сиюминутно. "мы выходим, товарищ гонщик, тормозните-ка над вокзалом, в этом мире нам будет проще принимать на себя удары невозможно-усталых будней, заслоняющих наше солнце. тормозните, ведь вам нетрудно." жмёт на тормоз, в усы смеется. "в добрый путь", - говорит. "ребята, мне несложно, вперед, спускайтесь". оставляем таксисту мятный лимонад и сжимаем пальцы. по ступенькам до самой крыши и бежать по скрипящим доскам, Млечный Путь в черном небе пишет: "осторожней на перекрестках". мы киваем, мол, будем, будем, перепрыгиваем ограду, и вокруг суетятся люди, /суматошные как цикады/. мы — в последний вагон, как зайцы. очень тихо и осторожно. мы же - странники и скитальцы, мы неправы и невозможны. а в вагоне лисой спит лето - светло-рыжее и в веснушках, остывает забытый кем-то черный чай и кусок ватрушки, солнце греет лучами полки, растворяя кусочки пыли, /все равно никакого толку, если вытереть их забыли/. мы садимся к окну, за столик, и рисуем себе билеты, наш приемник уже настроен, в нём играет "hello Seattle". мы не ставим другим условий, ведь все будет, как мы мечтали. и никто нас не остановит, потому что мы лишь в начале.
Надо жить у моря, мама, надо делать, что нравится, и по возможности ничего не усложнять; это ведь только вопрос выбора, мама: месяцами пожирать себя за то, что не сделано, упущено и потрачено впустую – или решить, что оставшейся жизни как раз хватит на то, чтобы все успеть, и приняться за дело; век пилить ближнего своего за то, какое он тупое неповоротливое ничтожество – или начать хвалить за маленькие достиженьица и победки, чтобы он расцвел и почувствовал собственную нужность – раз ты все равно с ним, и любишь его, зачем портить кровь ему и себе? Говорить «конечно, ты же бросишь меня», и воскликнуть торжествующе «так я и знала!», когда бросит, - или не думать об этом совсем, радоваться факту существования вместе, делать вместе глупости и открытия и не проедать в любимом человеке дыру по поводу того, что случится или не случится? Всегда говорить «я не смогу», «глупо даже начинать» - или один раз наплевать на все и попробовать? И даже если не получится – изобрести другой способ и попробовать снова? Считать любого, кто нравится тебе, заведомо мудаком и садистом, складывать руки на груди, язвить, ухмыляться, говорить «переубеди меня» - или один раз сдаться и сказать «слушай, я в ужасе оттого, сколько власти ты имеешь надо мной, ты потрясающий, мне очень страшно, давай поговорим»? Быть всегда уперто-правым, как говорит Алена, и всем в два хода давать понять, кто тут босс – и остаться в итоге в одиночестве, в обнимку со своей идиотской правотой – или один раз проглотить спесь, прийти мириться первым, сказать «я готов тебя выслушать, объясни мне, что происходит»? Раз уж ты все равно думаешь об этом днями напролет? Быть гордым и обойденным судьбой, Никто-Меня-Не-Любит-2009 – или глубоко вдохнуть и попросить о помощи, когда нужна, - и получить помощь, что самое невероятное? Ненавидеть годами за то, как несправедливо обошлись с тобой – или, раз это так тебя мучает, один раз позвонить и спросить самым спокойным из голосов «слушай, я не могу понять, почему»? Двадцать лет убиваться по ушедшей любви – или собрать волю в кулак, позволить себе заново доверяться, открываться, завязать отношения и быть счастливым? Во втором гораздо больше доблести, на мой взгляд, чем в первом, для первого вообще не требуется никаких душевных усилий. Прочитать про себя мерзость и расстроиться на неделю – или пожать плечами и подумать, как тебе искренне жаль написавшего? Страдать и считать, что мир это дрянная шутка Архитектора Матрицы, тыкать в свои шрамы как в ордена, грустно иронизировать насчет безнадежности своего положения – или начать признаваться себе в том, что вкусное – вкусно, теплое – согревает, красивое – заставляет глаз ликовать, хорошие – улыбаются, щедрые – готовы делиться, а не все это вместе издевка небесная, еще один способ тебя унизить? Господи, это так просто, мама, от этого такое хмельное ощущение всемогущества – не понимаю, почему это не всем так очевидно, как мне; все на свете просто вопрос выбора, не более того; не существует никаких заданностей, предопределенностей, недостижимых вершин; ты сам себе гвоздь в сапоге и дурная примета; это ты выбрал быть жалким, никчемным и одиноким – или счастливым и нужным, никто за тебя не решил, никто не способен за тебя решить, если ты против. Если тебе удобнее думать так, чтобы ничего не предпринимать – живи как жил, только не смей жаловаться на обстоятельства – в мире, где люди покоряют Эвересты, записывают мультиплатиновые диски и берут осадой самых неприступных красавиц, будучи безвестными очкастыми клерками – у тебя нет права говорить, будто что-то даже в теории невозможно. Да, для этого нужно иметь волю – нужно всего-то выбрать и быть верным своему выбору до конца; только-то. Вселенная гибкий и чуткий материал, из нее можно слепить хоть Пьяцца Маттеи, хоть район Солнцево – ты единственный, кто должен выбрать, что лепить. Я считала, что это с любыми материальными вещами работает, только не с людьми; хочешь денег – будут, славы – обрушится, путешествий – только назначь маршрут; но события последних недель доказывают, мама, что с людьми такая же история, будь они трижды холодными скалами, колючими звездами – просто перестань считать их колючими звездами и один раз поговори, как с самим собой, живым, теплым и перепуганным – вот удивишься, как все изменится. Преобразится, мама. Вера Полозкова